В эти дни проходит одна научная конференция в городе Санкт-Петербурге, проводимая русскими и американцами. Называется она «Теннесси Уильямс в русской и американской культуре». Конференция еще не закончилась, но первые выводы, к которым она пришла, такие: Теннесси Уильямс — официально признанный гений…
Хороших писателей все-таки мало. Вот тот же Павич говорит, что талантливых читателей на свете гораздо больше, чем талантливых писателей. Но хорошие писатели все-таки есть — хотя им это явно трудно, а вот хороших драматургов почти нет. Почти. Хорошим драматургом стать практически невозможно. Слишком много ограничений — театр, актеры. Вот был один хороший драматург — Шекспир, Уильямс был, как оказалось, совсем недавно. (Сам Уильямс любил еще Чехова, но я Чехова как-то меньше…)
Драматургия — вообще такая штука, что, я думаю, тех, кто рождается драматургами, наверное, в детстве давят — практически никто не выживает. А из тех, кто выживает, большая часть — ублюдки. Те же, кто как Шекспир с Уильямсом, на них явная печать — то ли богоизбранности, то ли богооставленности, то ли того и другого вместе. Во всяком случае, с богооставленностью у Теннесси Уильямса — «Пьесы» (М., Гудьял пресс, 2001) — все в порядке. Такая первоклассная богооставленность редко встречается.
Она была, скажем, в саду Себастьяна, из пьесы «И вдруг минувшим летом», напоминающем продуманные джунгли, и в том вулканическом острове, на котором новорожденные черепашки, выбираясь из яиц, бросаются к морю, а хищные птицы камнем бросаются вниз, раздирают и пожирают их, потом опять вверх, вновь камнем вниз прямо на них, и вновь кружат… Себастьян полагал, что лишь сотой части одного процента черепах удавалось добраться до моря. Сын миссис Винэбл, поэт Себастьян, искал в этом зрелище Бога, точнее — его чистый образ…
Я понимаю, что в пересказе это выглядит несколько нарочито (и миссис Винэбл это, кстати, отлично осознавала), но таковы уж особенности образной системы Уильямса. Дело не в особенностях, а в том, что неожиданно поражает вас в самое сердце, несмотря на сознательную и праздничную театральность и «Трамвая «Желание», и «Ночи игуаны», и даже рассказов, тоже по-своему театральных. (При всем при этом смотреть Уильямса в театре совершенно не хочется — зачем разочаровываться?)
Совершенно не определимо и не поддается учету, являлся ли Теннесси Уильямс романтиком. Хотя некоторые критики так прямо и пишут: оставался, дескать, до конца романтиком. Для меня, повторюсь, очевидна лишь большая степень богоизбранности и богооставленности этого героя…
Да, про его гомосексуализм и сексуальность вообще, о чем так много говорилось при жизни писателя. Вот как он высказывался об этом в интервью журналу «Плейбой»:
— Вернемся к сексу. Вы верите в то, что в конце концов человек следует зову своего фаллоса?
— Надеюсь, что нет, мальчик. Надеюсь, что он следует зову своего сердца, своего испуганного сердца.
