Я человек не нищий, но бедный. Но у меня всегда была одна фамильная вещь, передававшаяся по мужской линии. Причем нельзя сказать, что эта вещь очень долго была в семье, поскольку перешла к моему отцу от его отчима — оператора документального и художественного кино, так до конца и не проясненного южнославянского происхождения.
Отчим передал эту вещь моему отцу перед тем, как отбыть на родные Балканы, для съемок мифического фильма греческого содержания.
Говорят, там он благополучно и испустил дух — об этом ничего подробно сообщить не могу, поскольку отчима отца, моего приемного деда, я видел в жизни дважды, и оба раза в моем весьма молодом возрасте.
Шестилетним ребенком помню только вкус церковного кагора, которым нас, детей, в доме угощали и запрет брать конфеты из ваз на книжных полках. Балканы же я не видел никогда.
Уезжая на свои Балканы приемный дед, имевший еще где-то детей, но растивший чужого мальчика — моего отца, передал ему фамильную вещь своей матери. Вещь была женской, но своей жене документалист ее не отдал, передав в хранение и владение маленькому Михаилу — моему будущему отцу. Перипетий в жизни отца тоже случилось не мало, он стал военным летчиком, но, слава Всевышнему, не успел сбросить бомбы своих самолетов куда-либо, кроме пустынных степных полигонов.
Когда начался великий раздел великой империи наша маленькая, но гордая страна, не смогла уже больше содержать на своей территории войска центрального правительства, и все местные военные получили расчет. Отец разорвал свою голубую летную карточку пред ясными очами своего командира и решил отправиться на Кавказ, в поисках следов своего настоящего отца.
Перед отъездом он позвал меня к себе в дом и передал мне женскую вещь матери своего отчима. С тех пор ко мне время от времени возвращалось чувство, что рано или поздно мне придется отправиться на его поиски — просто потому, что так делают все мужчины в нашем роду, вырастая с отцами чужими.
Перепробовав довольно много занятий в жизни и время от времени чему-нибудь учась, я, в конце концов, занялся торговлей голубыми гобеленами — делом столь же интересным, сколь и не прибыльным в наших краях.
В результате в моей лавочке собралась очень неплохая коллекция голубых гобеленов и я, вместе с ней, стал местной достопримечательностью…
Окончательно сжившись, к сорока годам, со статусом экзальтированного неудачника, в одно из совершенно фантастических утр сумасшедшей в том году осени, осени слишком, гипер — преувеличенно насыщенной даже для наших мест, я впал в острую, как зубная боль тоску.
Для того чтобы как-то с ней справиться, мне пришлось закрыть лавочку, отдать ключи моему единственному помощнику и сторожу, и, завернув в тряпочку свою единственно ценную вещь — фамильную реликвию, не заходя домой двинуться по восточной дороге прочь из города.
Как я себя утешал — я шел к своему отцу, хотя я даже не знал в тот момент, жив он или мертв.
К полудню я подошел к пригородной деревне, где на местном базаре купил молоко и лепешки. Это меня воодушевило и, пообедав ими, я уже почти уверенно двинулся дальше. Осознание происходящего в тот момент не особенно меня беспокоило — мне важно было идти.
Переночевал я в тот вечер в сельской гостинице уже следующей деревни. Потом еще довольно долго — пока у меня были деньги, я оставался на ночлег в сельских гостиницах, а утром покидал их и шел дальше.
У нас невозможно, идя в одну сторону, долго оставаться в пределах одной страны — через какое-то время я оказался за границей, а еще через несколько дней — на границе между двумя воюющими небольшими государствами.
Самое неприятное заключалось в том, что страна, границу и таможню которой мне надо было утром проходить, плохо относилась к народу, к которому я принадлежал.
На самом — то деле я принадлежал к двум народам, но в какой-то момент мои родственники, помогавшие мне получать документы, решили, что мне выгоднее указать принадлежность именно к этому народу — и в прежней системе отношений это и вправду было предпочтительнее, но сейчас мой паспорт, который мне утром нужно было предъявлять на границе, таил в себе угрозу для меня.
Люди, с которыми я вместе дожидался утра, узнав, что у меня есть с собой семейная драгоценность, советовали мне либо продать ее на месте, по эту сторону границы, и попытаться сохранить хотя бы часть денег, либо — проглотить, поскольку рентгена на границе не было, и производились только обыски перемещающихся лиц, хотя и весьма дотошные. Я запаял вещицу в прозрачный полиэтиленовый пакетик и…
Все прошло почти благополучно — получив от солдат свои документы, я отделался почти дружеским ударом под ребра, и смог двинуться вглубь страны — все же война здесь шла не с моим народом, хоть он и был солдатам лично неприятен.
Дойдя до ночлежки, я, впрочем, обнаружил, что кровоподтек на теле довольно большой, а также проявившийся синяк на ноге, которого я сгоряча не заметил.
Сев на продавленный топчан и, привалившись к стене, я закрыл глаза, чтобы не заплакать. Все прошло хорошо, драгоценность была во мне, и в поясе даже остались деньги, которые солдаты не нашли, потому что очень уж торопились.
До вечера необходимо было снять комнату в городе, тем более что мне нужно было позаботится о драгоценности, хотя я и предполагал, что она выйдет не в тот же день…
Я выбрал улицу с двухэтажными пряничными домами, которая ничем не напоминала о войне, у бегавших по ней детей я выяснил, что старая пани, в последнем доме, сдает комнату.
Чистенькая сухая хозяйка в белом переднике удивленно покачала головой, когда я спросил о найме, но пригласила меня войти — в моем распоряжении была комната с умывальником и даже душем в углу, за клеенкой, горячую воду нужно было кипятить печью-«титаном». Город готовился к сдаче, но мне не было до этого никакого дела — я вымылся и лег спать…
Через три дня на нескольких кварталов вокруг оставалась нетронутой только маленькая улочка, где я поселился — артиллерия обстреливала город с холмов, по районам. Армия захватчиков не торопилась в него входить, превращая улицу за улицей в руины. Пока мне везло, хоть я и потерял всякий интерес к происходящему — драгоценность моя из меня не выходила, чувствовал я себя хорошо, и не все ли равно мне было — умереть от артобстрела, или от заворота кишок.
Виделся я только с хозяйкой, раз в день, утром не смотря ни на что, получал продукты на день — готовил себе сам, а вечером ходил гулять до края улицы, где начинались дымящиеся развалины — нам по-прежнему везло.
Кажется, я начинал впадать в опасную эйфорию, но на следующий день в город вошли войска…
Оккупационные войска, вошедшие в город, тоже не слишком хорошо относились к народу, чье имя стояло в моем документе, и на следующий день я оказался в тюрьме при военной комендатуре, по подозрению в шпионаже. Комендатура в целости сохранилась от предыдущей армии и была крепкой и абсолютно надежной.
Возможности позаботится о своей драгоценности там, у меня не было, и я был уверен, что мой пакетик утонул в отхожем месте военного ведомства, но мне уже было все равно.
О пребывании в тюрьме военной комендатуры мне вспоминать не хочется, выпустили же меня через два месяца — я нашел свою улицу, и даже комната моя по-прежнему стояла пустой.
Заплатить мне за нее теперь уже было нечем, но хозяйка, посмотрев на меня, во второй раз покачала головой и молча протянула ключи — недели через три, когда я уже мог двигаться, не держась за стенки, я стал ходить с ней на базар и помогал рубить дрова во дворе — жизнь в городе входила в новое русло, старая пани оказалась модной портнихой и к ней возвращалась прежняя клиентура.
Прожив у нее месяц я почувствовал, что не могу дальше злоупотреблять ее гостеприимством и вечером вышел на окраину нашей улицы, с тем, чтобы двигаться дальше.
В темноте я споткнулся и чуть не упал — нагнувшись, разглядел большой камень, наполовину вросший в землю — это меня разозлило — я схватил валявшуюся на земле палку и стал выковыривать камень из земли.
Через какое-то время мне это удалось, камень оказался размером с голову младенца. Я снял куртку и завернул в нее камень — к перекрестку подъезжала телега, которую размеренно тянула большая лошадь-тяжеловоз, на телеге, на груде полушубков сидел одиноко сонный солдат. Когда телега поравнялась со мной, я вскочил на нее и, размахнувшись двумя руками, камнем разбил ему голову.
Лошадь продолжала тащить телегу вперед, через несколько секунд мы въехали в темноту, я снял с солдата шинель и сбросил его с телеги, вслед ему я бросил его ружье. Лошадь, которой никто не правил продолжала мерно идти по дороге.
Я надел шинель в рукава и привалился к овчинным тулупам, наваленным в телегу — новеньким сторожевым тулупам, через несколько минут я заснул…
Лошадь шла всю ночь и беспрепятственно вывезла меня из города, я проснулся на рассвете, в поле. Все что я мог сделать для лошади — это выпрячь ее из оглобель и отереть солдатской шинелью. Я бросил телегу с тулупами и пошел дальше…
Когда через полгода меня осматривал один хороший врач в спокойном и благополучном городе, где военные появлялись только на парадах, он не нашел во мне никаких существенных изъянов — он сказал только, что мне необходимо сделать рентгеновский снимок — так я узнал, что моя драгоценность все еще со мной.
Доктор внимательно изучил полученные снимки и сказал, что полиэтиленовый пакетик с моей фамильной ценностью, находится у меня между двумя петлями кишок и, по-видимому, вокруг него образовалась защитная спайка. Удивительно, что он совсем не мешает мне двигаться и вообще жить, и что я, очевидно, совсем не чувствую инородного тела в моем организме. Он не взялся далее консультировать меня самостоятельно, и настоял на поездке в столицу, к известному профессору.
К тому времени я понемногу вернулся к своим прежним занятиям, хотя и несколько иначе — я стал собирать и продавать работы двух молодых художников, вернувшихся с последней войны, которые создавали скульптуры из осколков снарядов — их работы все больше входили в моду и я начал кое-что зарабатывать…
Профессор принял нас, с моим доктором, и был, казалось, совершенно счастлив тому, что со мной случилось, — он постоянно повторял, что удивительно, как я до сих пор жив, и все внимательно изучив заявил, что мой случай не операбилен.
— Единственное, что я могу для вас сделать, — сказал он, — это показать вам ваше сокровище как можно ближе, сейчас мы можем получить очень точные и отчетливые снимки. Если предмет начнет двигаться — мы можем попытаться его извлечь, — если успеем, конечно…
Я увез от профессора очень хороший снимок своего сокровища, на котором были даже видны вензеля, и старинная монограмма.
Снимок висел у меня на квартире, которую я снимал на доходы от продажи скульптур-снарядов. Однажды моим снимком заинтересовался один специалист по древностям, и на следующий день принес мне альбом, по которому смог классифицировать мою драгоценность, как достаточно древнюю вещь, стоящую по нынешним временам небольшое состояние…
Для чего я все это рассказываю? Просто я хочу сказать, что мое время пришло.
Не так давно я узнал, что в городе, из которого я когда-то ушел, у меня остался сын. Мальчик ничего обо мне не знает, его растит другой человек, — у меня была долгая и болезненная связь с его матерью, и я чувствую, что мальчик унаследовал нашу дурную кровь, дурную кровь мужчин моей семьи, и в один прекрасный момент его понесет по свету.
И прежде чем он отправится на поиски, я должен передать ему нашу фамильную реликвию — я уже составил завещание и договорился с профессором, — после моей смерти он доставит вещицу моему сыну.
Ждать осталось недолго — «драгоценность» начала двигаться и, надеюсь, что в скором времени она продырявит мне стенку желудка…
