Мадине
Эйнштейн убедительно доказал, что нет ничего нового под солнцем — и что делалось, то и будет делаться.
Смерть же имеет свою такую шифрованную математику, и когда к ней мысленно приближаешься, то обнаруживаешь, что имеешь дело как бы со стеной, которая не имеет конца, как, впрочем, и начала.
Во сне я все компенсировал внезапность произошедшего болезнью.
То есть я сначала еду к тебе в больницу, с цветами, но в дороге, в машине, я понимаю, что ты умерла, и я везу цветы уже на гроб. Гроб при этом почему-то получается состоящим из тонких фанерных перегородок, и я понимаю, что там лежишь ты — и это и есть смерть.
Смерть, когда еще теплое тело помещено, почему то, в фанерные перегородки — во сне я осознаю, что в жизни, разумеется, все было совсем по другому — я через перегородки пытаюсь положить цветы тебе — на тебя, и понимаю что я не могу тебя забрать — потом сон опять делает спасительный компенсаторный зигзаг и теперь я понимаю, что ты в этом фанерном ящичке, теплая еще, движешься на небеса — лестница довольно обычная, но светлая и ты как будто спишь и едешь по ней, как по транспортеру — фанерные сторонки отлетают, и ты уезжаешь от меня по движущейся ленте, которой становится лестница — потом я просыпаюсь.
Спиноза, опираясь на ружье, заламывает шляпу и долго глядит на солнце, понимая, что шлифовать контактные линзы ему уже не придется — смерть заботится о линзах лучше, чем мужчины.
Я же не позаботился о ней — и вот, она умерла.
Каким было небо ее смерти, я не знаю. Приходили ли к ней ангелы, я не знаю. Возможно, все произошло слишком быстро, для того чтобы ангелы успели.
Эйнштейн, ссылаясь на авторитеты, говорит, что существует два вида женской смерти: смерть не рожавшей женщины и есть смерть, и в ней умирают все твои бабки по материнской линии, смерть рожавшей женщины практически и не смерть вовсе…
Смерть никто не любит рассматривать близко — не очень много людей берется о ней размышлять, видимо, в силу самосохранения, но Эйнштейн говорит, что смерть — это интересно.
Я могу спокойно размышлять о твоем уходе только во сне — я не достаточно спокоен и мужественен для этого днем. Что же происходит во сне?
Во сне я иногда даже могу касаться тебя — и возникает ощущение теплого тела — возможно, при долговременных тренировках я смогу воспитать в себе ощущение тебя во сне — и это будет теплое ощущение и более спокойное и отстраненное, чем было в реальности.
Вот еще вопрос — если ты мне снишься, то где ты тогда находишься — и если ты мне снишься, значит ли это, что ты не успокоилась и ходишь где-то рядом и я тебя беспокою своими снами и другие твои люди тебя беспокоят?
Или это только наши эманации, плоды, которые мы сами себе создаем? Но из чего мы их создаем, и наши ощущения, которые у нас есть, когда мы касаемся людей «в жизни» — чем они отличаются от моих ощущений во сне, если то и другое — ощущения?
Остается, разумеется, потребность в «живом» касании, но как это может повлиять на сон и ощущения касаний во сне?
Туберозы, разумеется, были две, черные, с двумя жемчужными каплями на извращенных закрученных лепестках — как разворачивающиеся качанчики маленькой черной капусты — по нескольку в каждой. Абсолютное отсутствие запаха, стерильные цветы. Для плача.
Я же так и не плакал над тобой и поверил в то, что главное только интонация, сохранение интонации и попытка ее воспроизвести — воспроизводя то, что я помню, я ловлю тебя.
Я улавливаю тебя в широкие сети, а те, кто знал тебя дольше, могут ловить сетью с меньшими ячейками — все мы ловим сейчас трудноуловимую тебя.
Попытка компенсировать жизнь и смерть возникает всегда — и когда сестры похожи на сестер, и братья на братьев — и когда не похожи, — всегда хочется посмотреть на родных…
Добрые индийские боги, в золотом облачке всеобщего равнодушия и отстраннености стоят перед нами на Гималаях.
Любите равнодушных, ибо их есть царствие небесное.
Золотые и равнодушные — я люблю вас, боги. Ты их тоже любила, а сейчас полюбишь еще больше. Путешествие начинается…
Предопределенность сама по себе, а живая жажда продолжения в существовании других, и нежелание уходить — само по себе. Останься еще с нами, останься со мной — вот еще история для тебя, для твоего делания.
История, в которую я уверовал — история про лестницу на небеса. Тебе она тоже нравится, я надеюсь…
Живые и вечные боги стоят на хребте горы — дракон под ними не шевелится, но он спокоен только пока они стоят на нем — и еще раз повторю, любите равнодушных они -залог безопасности. И именно их есть царствие небесное.
С лестницей же все случилось, как и вообще случается со всеми лестницами — она ушла вверх. Сколько я могу пробежать по ней за тобой за один раз — не слишком далеко, наверное.
Только если ты подождешь меня на границе, как было уже до этого во сне, когда ты танцевала в зеркальном зале с девочками, а меня туда не пустили и я вытащил тебя через порог и привлек к себе, на себя опрокинул и целовал долго — самое интересное, что я ведь чувствовал твои поцелуи, а теперь не могу их вспомнить осязательно. Может быть, потом мы будем меньше с тобой целоваться, а может быть и нет, тем более что сон ведь не дает совсем точного представления о том, где ты меня ждешь, на какой границе, и лестницы, как таковой, во сне нет — просто какое-то пространство, самое разное, и там много веселых людей с тобой оказалось.
Вокруг тебя везде люди радуются, и после «лестницы» тоже, ты опять в центре внимания и любви. И удивительно, но там люди совсем тебя ко мне не ревнуют — мне просто нельзя переходить границу, за которую меня мягко не пускают — когда я пытался войти последний раз, девушка сказала мне: — нельзя, — и улыбнулась, а проход был такой маленький, что она его заслоняла полностью.
Только когда она отошла в сторону, чтобы потанцевать, мне удалось тебя за руки вытянуть оттуда. И мы, как я уже говорил, долго целовались. Вот теперь отчетливо вспомнил, что мы перед этим шли туда, все вместе, с тобой и смеющимися девушками, которые собирались танцевать, но я почему-то не мог подойти к тебе близко — ты все время была через несколько девушек от меня, с ними, и время от времени оборачивалась, и чуть щурясь, улыбалась мне. Что это за место такое, куда вы ходите танцевать, и почему я там не видел мальчиков — одни только девушки. Может быть, это такое место свиданий с оставшимися здесь мужчинами, вроде меня, в такой пограничной зоне, но больше всего это походило на занятия танцами. А может быть это на сегодняшний момент просто твои постоянные, или временные спутницы — кто знает, во всяком случае, когда я тебя видел во сне, мне до этого не было никакого дела — меня интересовала только ты…
И вот теперь мы остались после кораблекрушения, даже не как спасшиеся от кораблекрушения, а как его обломки — и мы остались как твои обломки, что ли, составляющие части твоего мира, и все такие разные и не всегда довольные друг другом, но мы остались.
Вот мы сходимся и стукаемся друг о друга звенящими пустыми телами, как бутылки из — под молока, подвешенные на веревочках в китайском теневом театре.
И вот, я тебе расскажу, кажется начинается новая история. И ведь это не трудно — начать новую историю всегда не трудно, труднее закончить…
Я все хочу тебе что-то рассказать, но впечатление ненужности рассказа не отходит от меня далеко…
Ведь там ты это наверняка уже знаешь, или тебе нет необходимости знать что-то отдельно, поскольку все смыслы открыты.
Мритью же она оказалась, особенной богиней…
Даже вне контекста мужского внимания и понимания смыслов.
Она не захотела понять, поначалу, даже своего отца.
Он ведь ей велел начать круг смерти — до этого живые существа на земле не умирали. И девочка не захотела его понять — она встала на одну ногу, и так, в неудобной для тела позе, простояла 10 миллионов лет.
Затем она обернулась на потемневшие облака, переменила ногу и простояла еще 10 раз по 10 миллионов лет.
Отец вновь обратился к Мритью с просьбой начать круг вращения смерти, но она, жалея все живые существа, вновь не ответила ему, а только переменила ногу, и вновь застыла на 10 миллионов лет.
И вот здесь у меня есть своя версия произошедшего — дело в том, что Мритью не поддалась уговорам отца и не начала все же круг смерти — нет, все произошло иначе — еще раз переменив ногу через 10 миллионов она слегка оступилась и наступила на красного жука, который полз мимо — в результате круг смерти начался и Мритью обречена была стать девочкой-смертью. Собственно с этого времени и возникла ценность жизни, а Мритью поняла своего отца и приняла как благо, отведенную ей роль, и увидела благо в том, что она совершала…
Где ты сейчас танцуешь — я опять не знаю, мне кажется, порой что к другим ты приходишь чаще, чем ко мне, ты, наверное, сердишься на меня — или ты уже просто отпустила меня из себя и тебя влекут открытые смыслы и другая музыка — музыка другого света, но дело ведь в том, что ты все равно остаешься со мною, как и со всеми нами, как и со всеми нами, и чем дальше — тем больше…
