1.Клетка Пизанелло
На одном из рисунков Пизанелло изображена изящная клетка. Вполне возможно, это клетка какого-нибудь принца, любившего забавляться с охотничьими птицами. Многие работы Пизанелло связаны с охотой, которая была важным атрибутом благородной жизни в пятнадцатом веке. Как хорошо известно, Пизанелло — прославленный мастер раннего итальянского Возрождения — работал в основном как придворный художник, обслуживавший таких могущественных правителей, как Висконти в Милане, Эсте в Ферраре и Гонзага в Мантуе. В Риме он изучал древние монеты и скульптуру, оставив скрупулезные зарисовки античных образцов. Пизанелло делал на заказ фрески, выполнял медали для правящих домов Италии, писал портреты высоких особ. Он завершил свою карьеру при дворе арагонского короля Альфонсо Пятого в Неаполе. Скорее всего он скоропостижно скончался в Риме в 1455 году. Среди самых знаменитых произведений Пизанелло — гипнотическая картина «Видение святого Евстафия» и обворожительный портрет Маргариты Гонзага. Первая находится сейчас в Национальной Галерее в Лондоне, второй — в Лувре. Но речь не о них.
Речь у нас идет о небольшом рисунке с клеткой, сохранившемся только в качестве фотографии. Клетка остроконечна, как готический собор, и пуста. Она нарисована почти в самом центре небольшого листа. А в левом верхнем углу этого листа изображена птица. Охотничий сокол. И клетка, и сокол нарисованы Пизанелло, как всегда, с величайшей тщательностью. Некоторые иследователи пишут даже о «натурализме» рисунков Пизанелло. Он был одним из первых возрожденческих художников, уделявших особое внимание натурным штудиям. И все-таки в рисунке с клеткой, как и во многих других вещах Пизанелло, нетрудно обнаружить странный и волнующий символизм. Клетка пуста и отделена от сокола пустым бумажным пространством, но взгляд сокола прикован к клетке. Возможно, этот сокол только что вырвался из тесной неволи. Или он хочет вернуться в свой решетчатый плен? Что это — ручной сокол, влюбленный в своего властителя? Или он только и мечтает о том, чтобы предать его? На рисунке сокол и клетка находятся в напряженных отношениях. Или это только кажется? Сохранившаяся фотография, конечно же, не передает всех нюансов утраченного оригинала.
В 1928 году миланский коллекционер Джованни Бреда продал этот рисунок дадаисту Франсису Пикабиа. Пикабиа — счастливый наследник богатого кубинского клана — всю жизнь любил дорогие автомобили и собирал африканские фетиши. В одном из своих манифестов, написанном совместно с Тристаном Тцарой, он заявлял: «Честь может быть куплена и продана, как и жопа. Жопа — вот что выражает и определяет жизнь. Жопа и жареная картошка. А вы, серьезно мыслящие дамы и господа, пахнете еще хуже, чем жопа. Вы пахнете хуже коровьего и человеческого дерьма. Только Дада ничем не пахнет, потому что Дада — это ничто, ничто, ничто. Совсем как ваши надежды: ничто». Пикабиа был очень хороший художник, он понимал, что искусство — это привилегия, которую нужно высмеивать и вообще всячески разоблачать.
Пикабиа гордился приобретением рисунка. Он считал Пизанелло одним из самых умных и элегантных художников в истории европейской культуры. Он писал: «Пизанелло — это первый по-настоящему светский художник. Он — денди до изобретения денди. Он изображал рыцарей, бабочек, красавиц и деньги. Он рано понял, что деньги любят искусство, и наоборот. До чего проницательный и честный художник!».
Однако, несмотря на свое восхищение итальянским мастером, Пикабиа вскоре потерял рисунок с соколом и клеткой. Во всяком случае, так он сказал своему другу Марселю Дюшану, который поинтересовался судьбой рисунка в конце сороковых годов. Дюшан хотел взглянуть на рисунок, потому что его всегда занимали клетки, мышеловки, темные комнаты, бархатные ящики, закрытые шкафы, вагины… Он хотел еще раз посмотреть на конструкцию клетки у Пизанелло. Но рисунок исчез.
Кажется, Пикабиа не дал никаких вразумительных объяснений пропаже. Он, видимо, не слишком сожалел об утерянном рисунке. В поздние годы он был более одержим порнографией, нежели старым искусством. А в конце сороковых старый дадаист был еще и тяжко болен: спинно-мозговая сухотка, последствие многолетнего сифилиса…
Позднее кто-то из искусствоведов спекулировал: уж не уничтожил ли Пикабиа рисунок Пизанелло сознательно? Или, может быть, в приступе маразма? Уж не сжег ли он эту клетку, и сокола заодно?
Андре Бретон писал о Пикабиа: «В последнюю нашу встречу в Сан-Тропезе в 1951 году он мог говорить только о своем члене. Он признался, что употребляет опиум в надежде вернуть утраченную мужскую силу. Потом он повел меня в свой любимый бордель, где у него была специальная комнатка для наблюдения. Хозяйка, его приятельница, выделила ему чулан, где он, сидя на высоком табурете, как старый седой попугай в клетке, подсматривал за посетителями и девушками в глазок. Он предложил понаблюдать и мне, процитировав при этом Жарри: „Глаз на фаллосе — шип на кактусе…“. Он сказал, что проводит в этом чулане долгие и сладкие часы…»
В заключение нам хотелось бы привести еще одно высказывание, хотя оно и не относится напрямую к рассказу о Пикабиа и Пизанелло. Когда некий журналист спросил Жана Жене, как это могло случится, что он так часто и долго сидел за решеткой из-за столь незначительных проступков, как кража книг в магазине, знаменитый писатель ответил: «Я сидел в тюрьме, потому что ненавижу все остальные государственные институции!«
2.Клетка Эзры Паунда
»Кошачьи ссаки! Кошачьи ссаки!» — время от времени надрывно провозглашал зэк из соседней клетки. Эзра Паунд понимал, что этот возглас обращен не к нему, а, скорее уж, к господу богу. И тем не менее чужие вопли и стоны его крайне нервировали. Они выводили Паунда из той сосредоточенности на собственной судьбе, которую он всегда в себе культивировал. И еще: никто не хотел объяснить ему, за что посажен в клетку его сосед и чего он так боится. Всем узникам, как и охранникам, было строго-настрого запрещено разговаривать с Эзрой Паундом. Почему-то именно он, а не его вопящий сосед, считался самым опасным заключенным в лагере.
Клетка, в которую посадили Эзру Паунда, была, по его собственным позднейшим словам, достаточно велика для пумы, однако Опоссум (как называл Паунда его друг и ученик Т.С. Элиот) оказался больше пумы. В высоту клетка достигала трех метров, а в ширину — двух с половиной. Пол был бетонный, а сверху клетку покрывала жесть. Паунд, однажды сравнивавший себя в «Cantos» с Иисусом Христом, мог свободно раскинуть руки в своем новом обиталище, но заниматься гимнастикой здесь было проблематично. Между тем «второй после Данте поэт» (самооценка Паунда зрелых лет), всю жизнь придававший первостепенное значение телесной красоте, животворной эротике и солнечному сексу, высоко ценил и физические упражнения. Что ж, повторим: сейчас об этом не могло быть и речи.
Победоносный для врагов и соотечественников Паунда и катастрофический для его немецко-итальянских друзей май 1945 подходил к концу. Эзре Паунду исполнилось пятьдесят девять лет. Честно говоря, ему сильно повезло, что он вообще был еще жив. Итальянские партизаны, схватившие его в Рапалло, расстреливали на месте всех, кого они подозревали в верности Муссолини. Паунда спасло то, что он был американцем, и его выдали американской армии. Сейчас он находился под следствием в военном дисциплинарном лагере США под Пизой, куда был помещен по обвинению в предательстве своей страны и ее интересов. Предательство! Этим словом и всем, что с ним связано, так восхищался Жан Жене. Но для Паунда дело обернулось тяжко: ему грозила смертная казнь за выступления на фашистском радио в Риме, в которых он высмеивал и жестоко поносил Америку и Великобританию, а также восторгался Гитлером и «Беном».
Клетка стояла в лагере на открытом воздухе. В ее углу помещался металлический бидон для экскрементов. Раз в день Паунду давали поесть. Выйти наружу — помыться или прогуляться — он мог раз в три дня. Газеты и книги, за исключением Библии, не выдавались. Клетка была открыта для обозрения со всех четырех сторон двадцать четыре часа в сутки. В ночное время специальный прожектор пронизывал ее своим убийственным светом, не давая забыться заключенному сном. Охранник дежурил возле клетки, не отлучаясь ни на секунду.
В начале двадцатого века Редьярд Киплинг назвал юного Паунда одним из величайших мировых поэтов. Через много лет о нем не менее восторженно отзывался Аллен Гинзберг. В 1967 году он привез престарелому Паунду в Венецию пластинки Боба Дилана и «The Beatles», а также большой пакет марихуаны — скромные приношения ко дню рождения любимого поэта. Паунд наотрез отказался от марихуаны и безучастно прослушал пластинки. В поздние годы он страдал депрессиями. Сидя напротив почтительного битника, именовавшего его божественным Кришной, Паунд вдруг заявил, что на самом деле «Cantos» — смесь глупости и невежества и что, вообще, увы, его поэзия «отражает, но не обнажает». Затем, после неловкой паузы, старец признался, что более всего в жизни сожалеет о своем антисемитизме. Он назвал это «тупым предрассудком окраин», недостойным художника. Подобное откровение развеселило Гинзберга. Он сказал: «Забавно слышать это от вас. Что ж, так оно, наверное, и есть. Только не забудьте, что этот предрассудок был частью вашей рабочей модели, которая оказалась столь плодоносной». Ответной реплики не последовало. Продолжительное молчание. Потом еле слышное: «Доброй ночи, Аллен…»
Лагерные чины в Пизе, получившие приказ посадить Паунда в клетку, с самого начала недоумевали: насколько может быть опасен этот пожилой человек с физиономией изощренного эстета? В клетке он вел себя скорее печально, чем буйно. Между тем уже через сутки после его заключения в лагерь пришла шифрованная депеша от Командующего Средиземноморским Театром Военных Действий США. В депеше содержались строгие указания о содержании Паунда под стражей: «Постоянный надзор во избежание бегства или попыток самоубийства. Никаких контактов с прессой. Никаких послаблений в режиме.» Чтобы расшифровать депешу, потребовалось отвезти ее на соседнюю военную базу.
Результатом этой бумаги стала еще более жесткая изоляция Паунда. В пизанском лагере находились в основном провинившиеся американские военнослужащие: солдаты, поднявшие руку на своих командиров, насильники, воры, убийцы. Газеты в США писали, что здесь отцеживаются «грязные осадки средиземноморской группы войск». Большой процент составляли черные зэки. Что мог подумать об этом Паунд? В своих стихах и эссе он часто называл черных «вонючками» и «гамадрилами», но сейчас ему не грозила особая близость к ним: его клетку переставили в самую пустынную часть лагеря. Отсюда он мог видеть только охранников, вооруженных автоматическими «браунингами», ночные посты пулеметчиков, и лишь в отдаленни — палатки рядовых зэков.
Далеко не все арестованные удостаивались чести сидеть в клетке. Клеток в лагере было всего десять. Официально они именовались «камеры для наблюдения», но среди обитателей лагеря были более известны как «камеры смертников». Они были предназначены для худших криминалов, а также для тех, кто после военного трибунала ожидал отправки в Неаполь — на экзекуцию. В первую ночь паундовской отсидки двое заключенных пытались бежать из клеток — и были застрелены охраной на месте. После этого происшествия было решено обезопасить и укрепить клетки. И вот теперь, после зашифрованной депеши, первая новооборудованная «камера для наблюдения» стала квартирой Паунда. Это выглядело так, будто он был самым опасным преступником в Италии.
Двадцать пять дней прожил Эзра Паунд в клетке. Все это время он носил солдатскую рубаху и военные штаны, сваливавшиеся с него, потому что ему было отказано в ремне. Также и ботинки его были освобождены от шнурков — во избежание попыток удавиться. Усовершенствованная клетка содержала дополнительные мотки колючей проволоки под крышей, а также стальные шипы, врезанные в бетонный пол. Позднее Паунд интерпретировал это как официальное приглашение перерезать вены. Возможно, так оно и было.
День и ночь за металлическими прутьями клетки в солнечном свете и в искусственных лучах прожектора маячила рыжая остроконечная борода Эзры Паунда. Эта великолепная борода была когда-то легендой в литературных салонах Лондона и Парижа. А сейчас? «Что-то сумасшедшее, что-то нестерпимо жалкое» было в этой бороде, по свидетельству одного очевидца.
Из клетки можно было разглядеть дальние, поросшие пиниями, холмы Пизы. Эзра Паунд впервые увидел эти холмы в 1898 году, когда ему исполнилось двенадцать и он впервые побывал в Италии в компании своей тетки, большой любительницы искусств. Потом он оказался здесь в 1923 году, с Эрнестом Хемингуэем и его женой, которых он соблазнил пешим путешествием по Италии. Они ели тут нежный крестьянский сыр, пили вино в тени деревьев, и он показал «Хэму» крошечную долину, где в пятнадцатом веке герцог Малатеста сокрушил своих врагов — папских наемников. Тот самый безбожный Малатеста из Римини, который принуждал к содомии своего собственного сына, угрожая ему кинжалом…
Годы спустя Паунд шутил по поводу пизанского заточения: «Ха, они считали меня опасным, непредсказуемым типом, и я заметил, что они по-настоящему боятся меня. Иногда я ловил на себе взгляд охранника. Взгляд говорил: горилла, сиди в в клетке… Солдаты приходили в свободное время поглазеть на меня. Некоторые из них бросали мне мясо, как зверю, или что-нибудь сладкое. Старый Эз был пикантным и занимательным зрелищем».
Но в июне 1945-го ему было не до шуток. В конце второй недели в клетке Паунд, по словам охраны, «сломался». Он впал в глубокую апатию, перестал есть и не вставал со своего мата. Один из двух лагерных психиатров, доктор Финнер, записал в своем журнале: «Почти полная потеря памяти, слабость, депрессия, кошмары…» Сам Паунд позднее говорил своей дочери, что с ним приключился солнечный удар. Клетка, действительно, совсем не защищала от солнечных лучей, хотя Паунд и обвязывал голову влажным полотенцем. Все-таки наступило лето, солнце Средиземноморья палило…
В результате «старый Эз» был отправлен в медицинскую часть, где его осмотрели и выслушали оба психиатра. Первые полчаса он вообще не мог говорить и ему стоило огромных усилий собраться с мыслями. Затем Паунд признался, что крайне страдает от неподвижности в клетке, от мучительных головных болей и неистребимого чувства страха. Оставив пациента на кушетке, медики посовещались. Они пришли к выводу, что возраст Паунда, явные истерические симптомы, возможная дегидрация и физическое истощение требуют перемены условий содержания арестованного. Врачи подали просьбу лагерному начальству о переводе Паунда из клетки в палатку. Более того, они рекомендовали отправить их подопечного как можно скорее в Соединенные Штаты или в какую-нибудь местную институцию, где Паунда могли бы постоянно наблюдать врачи и где он мог бы получить надлежащий уход.
Эта официальная просьба спасла Паунда. Сам он, впрочем, никогда высоко не оценивал психиатров как социальную группу и особенно любил поиздеваться над «благонамеренным шарлатаном Зигмундом»: «Пруст и Фрейд — две роскошные кучи говна, которыми упивается интеллигенция, поскольку эти кучи прикинулись изощренными арабесками». Или: «Благодаря Фрейду и Достоевскому мы получили армию неврастеников, озабоченных лишь своими тонкими кишками…»
Тем временем ходатайство врачей возымело действие. Палатка, в которую через несколько дней перевели Паунда, выглядела просто роскошно по сравнению с чудовищной клеткой. Паунд нашел здесь солдатскую койку, стол и два крепких табурета. Ему вернули ремень и шнурки от ботинок. Вскоре он уже занимался легкой гимнастикой по утрам. И наконец, ему разрешили пользоваться пишущей машинкой, на которой он не только отстукивал письма для своих соседей-зэков, но и начал писать стихи, позднее вошедшие в «The Pisan Cantos».
Архивные документы, письма и мемуары свидетельствуют, что за судьбой Паунда в период его лагерных злоключений следили многие пары глаз. Это были глаза его друзей Т.С. Элиота и Арчибальда Маклиша, которые, как могли, старались помочь своему старому другу. Это были глаза официальных лиц в Вашингтоне — политиков и судебных чиновников, которые раздумывали, как им поступить со строптивым литератором. Это были глаза журналистов, которые на страницах газет и журналов обсуждали скандальную историю предателя Паунда, посаженного в звериную клетку. Это были, наконец, глаза его родных…
Сейчас, когда пишется эта фраза, почти такие же клетки, как паундовская, стоят на Кубе, на американской военной базе в заливе Гуантанамо. В этих клетках сидят исламские боевики, схваченные в Афганистане и обвиненные в террористической деятельности и незаконных военных акциях. Пока неизвестно, есть ли среди них поэты паундовской силы. К участи этих (большей частью безымянных) пленников тоже обращено внимание многих людей в мире, целых государственных институций и международных организаций, например, правозащитных. Средства массовой информации обсуждают, насколько условия, в которых содержатся заключенные, соответствуют Женевской конвенции и нормам цивилизованного сообщества. Английский министр иностранных дел, критикуя американские брутальные методы в лагере, заявил, что, наказывая террористов, «нужно иметь ввиду обе стороны монеты»… То есть не только справедливо покарать преступников, но и быть гуманными, цивилизованными…
«Обе стороны монеты»? Как тут не вспомнить «старого Эза»! Ольга Рудж, многолетний друг и сотрудник Паунда, уже после его смерти хохотала над навязчивыми биографами поэта: «Они звонят мне и говорят, что хотят написать о Паунде честную книгу, где будут рассмотрены „обе его стороны“. Обе стороны?! Обе стороны!!! О чем они говорят? Эзра Паунд не был омлетом!»
3. Клетка кролика Лео
Дом-музей Л. Д. Троцкого в Мехико-сити пребывает в печальном запустении. В отличии от расположенного поблизости сказочного особняка Диего Риверы и Фриды Кало, он не спонсируется мексиканскими культурными институциями, но находится на попечении троцкистов-интернационалистов. В основном это британцы, а также активисты из США, которые изыскивают минимальные средства для поддержания музея. И все же желающих посмотреть мемориал предостаточно.
Заплатив за вход, посетитель попадает сначала в небольшой книжный магазин, где продается троцкистская литература на разных языках. Оттуда — в обширный внутренний двор дома, устроенного как крепость, с высокой глиняной стеной и смотровыми башнями. В самом центре двора расположена могила Троцкого — небольшая стелла с высеченной в камне пятиконечной звездой. Над стеллой — красное приспущенное знамя, вокруг — пальмы и еще какие-то великолепные тропические растения, похожие на осьминогов. Огромный рыжий троцкист-англичанин в синей пропотевшей гимнастерке и с алой повязкой на рукаве приглашает в скромные, почти аскетические личные апартаменты вождя. Маленькая гостиная с плетеными креслами и низенькой софой, кабинет с пожелтевшими газетами и книгой Маяковского на рабочем столе, убогий сортир и спаленка с двумя чуть ли не детскими кроватями… Потрескавшаяся и почему-то мокрая ванна, полотенца на крючке… Все здесь состарилось и обветшало, а все-таки уютно… (Может, троцкисты сами ночуют тут, купаются и готовят еду на кухне?) Рыжий британец с гордостью показывает следы от пуль на стене, объясняет, когда и как сталинистская группа Сикейроса совершила неудачное покушение…
Затем, снова через двор, гости попадают в пустое помещение с каменным полом и несколькими стендами. Тут хранятся документы и прижизненные издания работ Троцкого, а на стенах висят редкие фотографии. На них Троцкий представлен в свой последний мексиканский период. Вот он с Бретоном, Риверой и Кало под огромным толстым деревом, вот опять он с Фридой, влюбленно припавшей к его плечу, вот он со своей дружиной, защищавшей этот дом… На некоторых снимках Троцкий выглядит как мирный и утомленный интеллигент, а на других — как ужасный мистагог-кровопийца. У него было странное, неуловимое лицо с большим детским лбом и маленьким, детским же, подбородком, обремененным бородкой… Губы, будто только что оторвавшиеся от женской груди… Одновременно сладкое и отталкивающее выражение… Вот он читает «Нью-Йорк таймс», как бы подражая Ленину, читающему «Правду»… Но, наверное, самая душераздирающая фотография — та, на которой он запечатлен сразу после смертоносного удара Меркадера. Его, громовержца русской революции, поддерживают под руки два мексиканских детектива, похожие на американских гангстеров — в двубортных костюмах, полосатых галстуках и похабных шляпах. Они прямо-таки сдавливают его в своих объятиях, словно два замаскированных жандарма — тщедушного, старого и все-таки неистового революционера. Но стоит присмотреться к этому снимку, и обнаруживаешь: нет, это не бунтующий старик в лапах чуждой власти… Скорее уж, он ищет защиты у этих полицейских ублюдков, он взывает к ним в своей последней жажде мщения… Он все еще надеется на реванш… А на следующей страшной фотографии он уже в агонии, с отвалившейся челюстью…
Тут гид-троцкист наконец отлипает и устремляется к очередным посетителям… Что ж, отлично, теперь можно свободно погулять по музею и посмотреть на вещи непринужденно…
Оказывается, во дворе есть маленький зверинец. Троцкий любил мелких тварей — зайцев, белок, хомяков… Он разводил живность в своей крепости… И через шестьдесят с лишним лет после его смерти здесь все еще стоят клетки с морскими свинками и кроликами. Все как при нем, по словам британца…
Одна клетка, нужно признаться, просто поразительная, завораживающая. В ней сидит большой черный кролик. Обычно считается, что черный цвет к лицу крупным, изобильным персонам — он скрадывает их толщину. Может быть, так оно и есть, но к кроликам это не относится. Во всяком случае этот кролик заполнил собой все пространство клетки — и все-таки явно в ней не помещается. Его бархатистое тело выпирает из проволочной кабинки: бока мягкими подушечками торчат наружу, голое ухо выпросталось, красноглазая морда высунулась и розовый нос безостановочно сокращается, как анус экзотической танцовщицы. Этот кролик выглядит крайне непристойно и одновременно жалко. Не революционный зверь, а перекормленное буржуазное отродье!
«А знаете…», — вдруг над самым ухом раздается голос незаметно подкравшегося троцкиста. «Знаете, точно такой же кролик был и при Льве Давидовиче. Точно такой же черный и огромный! И Троцкий, по рассказам, его страшно любил. Того кролика звали Лео, и этого тоже так зовут. Этот Лео, может быть, правнук того, которого кормил с руки сам Троцкий… Наш Лео, правда, чуточку разжирел — даже не может вылезти из своей клетки, ха-ха-ха… А нам, конечно, жаль эту клетку ломать, ведь ее смастерил сам Троцкий… Здесь все сделано его руками…»
Тут троцкист запускает свою собственную тяжелую руку в ведро, где отмокают в воде крупные морковки, и достает горсть. Он подкладывает морковки в звериные клетки. Еще морковку, еще… Последним получает лакомство кролик Лео, и тут же начинает грызть, двигая носом. Клетка ему мешает, морковка ускользает, а лапами он себе помочь не может. Но троцкист вовремя приходит на помощь и прямо с ладони кормит кролика. Кролик сладострастно шарит носом по коже троцкиста, оставляя на ней влажный блестящий след… У обоих от наслаждения прямо закатываются глаза… Честно говоря, на это противно смотреть…
